Я всегда верил в силу искусства. Чем бы и где бы я ни занимался — почти всегда это было связано с творчеством. Даже в армии. В ряды Вооруженных сил тогда еще Советского Союза я попал не то что бы против своей воли. Просто подоспел возраст, и в ситуации, когда у тебя папа — человек строгих принципов, а сам ты не слишком задумываешься о будущем, это был самый логичный вариант. В части я стал художником в клубе. Кто имел армейский опыт, тот в курсе: это должность — в топ-3 солдатской табели о рангах, наравне со штабным писарем и киномехаником.
Большого уважения со стороны сослуживцев к себе я не испытывал. Оно и понятно: все бегут марш-бросок или мерзнут, отбивая ноги на строевой подготовке на плацу, а ты в тепле рисуешь серп с молотом на очередном плакате к 23 февраля.
Но всё поменяло искусство. В данном случае — искусство плаката.
Это было в канун Дня Победы. Я несколько дней усердно трудился, нанося на огромный, 7x3 м, металлический щит на полковом плацу изображение, увиденное в «Огоньке»: в спокойной и уверенной позе стоит советский солдат-герой в плащ-палатке и с непременным автоматом ППШ в руке, а его с благодарностью обнимает освобожденный узник концлагеря. Закончил я это монументальное полотно накануне поздно вечером, почти ночью. Приказ командования был выполнен.
Утро следующего дня выдалось тихим и солнечным. Вернувшись накануне в казарму глубоко за полночь, я с чистой совестью проспал не только подъем и зарядку, но даже завтрак. Это меня мало беспокоило: маршрут от казармы к клубу пролегал мимо самого популярного места в любой воинской части — буфета.
Выйдя на улицу, я было направился привычным путем к месту работы. Но тут сослуживцы, сидевшие в стороне в курилке, увидели меня и, вскочив, бросились навстречу. «Неужто так сильно обиделись, что зарядку
закосил?» — успело промелькнуть в голове. В принципе, я готов был ко всякому. Но произошедшее затем поставило меня в тупик.
Все, как один, мои соратники — от хитроватых сержантов-украинцев до буддоликих казахов — принялись наперебой жать мне руку, хлопать по плечу и всячески выражать самую искреннюю «уважуху»:
— Ну ты даешь!
— Красавец!
— Ну ты молодец, не ожидал!
Это было признание. «Все-таки сила искусства способна проникнуть в самые нечувствительные сердца», — что-то такое подумалось мне в тот момент. Вырвавшись из плотного круга поклонников, я неторопливо продолжил свой, теперь уже триумфальный путь. В теле чувствовалась необыкновенная легкость.
Подскочивший запыхавшийся посыльный, сообщивший, что меня срочно вызывает начальник штаба, придал моему торжеству новый импульс: вот! В мечтах я уже собирал чемодан, чтобы ехать в отпуск. Двустворчатые двери штаба стали моей Триумфальной аркой.
За которой меня ждали десять суток ареста.
Путь до гауптвахты я помню смутно. В ушах звучали эмоциональные эпитеты, которыми от всей души поощрял меня начштаба. «Че Гевара…!» — было самое безобидное из того праздничного набора. Понять, почему его потянуло на революционную лексику и при чем тут товарищ Эрнесто, я не мог.
Поистине драматические обстоятельства этого дела выяснились довольно скоро. Из состояния недоуменной задумчивости меня вывели караульные, которые поведали мне историю моего падения.
Плакат ко Дню Победы, как я уже сказал, я подсмотрел в журнале. Изображение подкупило меня еще и тем, что там было всего два лица — солдата и узника; это сильно упрощало задачу. Но в процессе работы я вошел во вкус и, набросав рисунок в общих чертах, всецело посвятил себя проработке деталей. С упоением выписывал складки плащ-палатки, накладывал все более реалистичные отблески на видавший виды ППШ, с нарастающей жаждой художественной правды рисовал потертые цифры на лагерном номере заключенного. Пусть на оригинальном изображении в «Огоньке» номера не было видно целиком — я восстановил недостающие подробности.
На гауптвахту, как известно, сажают без суда. Может, оно и к лучшему. Потому что ни на каком суде, ни тогда, ни сейчас я не смог бы ответить на вопрос: как так получилось, что на спине у заключенного фашистского концлагеря оказался номер моей части?! Это было подлинное вдохновение, и у него оказалось чувство юмора.
Отсидев свой «отпуск», я вернулся в казарму героем-бунтарем. За время моего «отдыха» кто-то аккуратно закрасил крамольные цифры на арестантской робе моего узника. Но меня это беспокоило не слишком: шедевр остался жить в сердцах сослуживцев.
В общем, в силу искусства я верю до сих пор. А при встрече с вдохновением внутренне собираюсь: мало ли.
