Это был непростой человек, непростой уже одним своим именем. Он был не Андроников, а Андроникашвили из грузинского княжеского рода. Но главное в нем было то, что он совмещал ученую степень доктора филологических наук со званием народного артиста СССР.
Андроников стал телевизионной звездой еще во время, когда телевидение было черно-белым, а экран парадоксально называли голубым. И любили его не за пение, и не за сатирические номера, а за устный рассказ, чаще всего об истории литературы.
Жизнь Андроникова сама по себе напоминала литературную историю, и ее он тоже отразил в рассказах. Был у него рассказ «Первый раз на эстраде», где говорилось, как его хотели взять лектором в филармонию. «Я пришел домой, сел возле телефона и стал ожидать звонка. Так прошло... восемь месяцев!» Современники автора прекрасно понимали, что имелось в виду: в конце 1931 года Андроников был арестован по «Делу Детского сектора ГИЗа» вместе с Хармсом и Введенским. Говорили, что его отец уговорил одного из главных грузинских коммунистов написать письмо Кирову, а тот велел отпустить 23-летнего Андроникова. Сообщали об этой истории и иначе, обвиняя молодого человека в сдаче друзей.
Во время Великой Отечественной войны Андроников служил в газете и честно заработал свой орден Красной Звезды. Но так или иначе неприязнь тянулась за ним тенью. Впрочем, поэт Николай Заболоцкий, вернувшись из лагеря, некоторое время жил на даче у Андроникова, а на дворе стояли 1940-е и до «эпохи реабилитанса» было еще далеко.
Внешне жизнь Ираклия Луасарбовича казалась благополучной, но за этим благополучием стояла вереница отречений. Научное сообщество не вполне принимало Андроникова не только по биографическим мотивам, но и из-за его положения успешного эстрадного артиста. Михаил Козаков в своих воспоминаниях писал, что пожилой Эйхенбаум «очень переживал в те дни — и особенно болезненно — предательство своего любимца Ираклия Андроникова, который когда-то был его учеником, дневал и ночевал у него дома, где был принят как сын. Борис Михайлович, правда, всегда огорчался, когда тот слишком много сил отдавал концертной деятельности. Он считал, что науку не следует разменивать на что-нибудь иное».
Об Андроникове много говорили как о звукоподражателе, клоуне, стараясь не замечать, что из этой клоунады постепенно рождается и завоевывает почитателей новый жанр занимательного литературоведения. Книгой Андроникова «Загадка Н. Ф. И.» действительно зачитывались, как детективом. Это и было детективное расследование, когда литературовед идёт по следу таинственного посвящения Лермонтова, чтобы понять, кто скрывается за этими инициалами.
В итоге он расшифровывал посвящение Лермонтова как обращенное к Наталье Фёдоровне Ивановой. Позднее ему возражали, что по старой орфографии имя Фёдор писалось через фиту, а тут перед нами буква Ф. Андроников отбивался: «Дело в том, что во всех своих рукописях Лермонтов пишет Фёдор через Ф и ни разу через фиту». Опровержение не состоялось. Правда, на этом дело не кончилось, и уже после смерти Андроникова стали говорить, что приоритет открытия принадлежит другим людям.
Популярность без академической традиции, быстрый и скорый публичный успех раздражали, и иногда справедливо. Чем-то Андроников был похож на Виктора Шкловского — первый более артист, чем литературовед, второй — более писатель, чем филолог. Андроников сделал важную вещь — он вывел литературоведение на сцену. Сперва это была сцена в обычном понимании этого слова, а затем — телевизионная, с миллионами зрителей.
В общественном сознании он остался звездой, человеком, который веселил людей не неловкой советской сатирой, а искрящимся потоком речи, в котором плыли на лодках великие поэты, ехал по берегу экипаж с дамами, шуршали кринолины, хрустела французская булка, мужчины выбегали на опушку в красивых костюмах, чтобы окропить снежок красненьким...
Андроников насытил литературоведение человеческими эмоциями, стал рассказывать о судьбах и быте людей, о которых школьные учебники изъяснялись штампованными фразами: «возвысил свой голос в защиту», «его ненависть к самодержавию»... Нет, Андроников произносил все положенные фразы, но как бы скороговоркой. А дальше следовала реальная любовь, настоящая, а не выдуманная страсть, совершенно правдоподобная ненависть, и такой рассказ был не похож ни чей другой — разве что на речь самого Андроникова.
