Сегодня исполнилось бы 80 лет писателю, автору поэмы «Москва–Петушки», собирательному образу русской мечты Венедикту Ерофееву. А он был поистине русской мечтой. Именно по Венедикту Ерофееву можно определить, чем пахнет Русь: он излучал реальную привлекательную духовность русского человека, который бобыль и бессеребреник, бунтарь и выпивоха, юморист и правдорубец в одном лице.
Конечно, это настолько народный образ, что сравнить его нельзя даже с Есениным. Думаю, он даже более народный, чем Высоцкий, который искал варианты этой народности, а Венедикт Ерофеев был внутри нее. Он находился в людском котле, пройдя, как Горький, по всей стране. Был настоящий перекати-поле, хотел быть сразу всем и никем. Сменил множество народных профессий, начиная от грузчика, разнорабочего, монтажника кабельных линий связей и заканчивая рабочим ЖКХ и даже сторожем вытрезвителя. Был гоним из всех вузов, куда поступал, включая филологический факультет МГУ.
По характеру он был очень разный на вкус: горький, соленый, сладкий, но никогда не был милым человеком. Он был высок, замечательно красив. Помню его и седым в шапке-ушанке, слегка сдвинутой на бок. Мы с ним познакомились в лифте, когда ехали на его же собственный домашний вечер. Он сказал мне: «Ты бы хоть фамилию сменил», на что я ответил: «Поздно, Вень, поздно».
У меня с ним были сложные отношения. Мы стопроцентные однофамильцы, в магазинах наши книги стояли на одной полке. В 1987 году был даже организован вечер двух Ерофеевых в московском кинотеатре на Красной Пресне. Нам не разойтись! У нас была масса смешных историй, когда нас путали и запутывали. Но, к сожалению, это была односторонняя любовь: я его любил, а он считал меня эдаким самозванцем.
У него были поразительно мощная харизма и налет тщеславия. Святости в этом смысле не было. Он любил свою дружбу с Беллой Ахмадулиной, известными актерами и актрисами. Но это не мешало ему быть тем, что по-русски называется «сам с усам».
Он создал, безусловно, великую поэму «Москва–Петушки». Написанная в 1970 году, она останется в нашей культуре как памятнику русскому языку и инакомыслию. Я думаю, навсегда. Эта поэма гораздо больше и шире, чем жанры, в которые ее пытаются втиснуть, начиная с постмодернизма и заканчивая психоделизмом. А это просто сочинение на уровне Гоголя.
Смысл поэмы в момент создания виделся в том, что только пьяный человек имеет отношение к реальности, в то время как трезвый находится в совершенно обезумевшем мире. Этот перевертыш очень сильно работал в тексте. Неспособность героя, его альтер-эго приблизиться к Кремлю — одна из самых сильных метафор диссидентства советской поры. Как и привкус матерного языка, дающего чувство головокружительной свободы, вопреки цензуре и идеологии. Всё это сделало Венедикта Ерофеева фигурой культовой. Можно сказать, что его народный разрыв с советской утопией был осуществлен гениально. Его не печатали, потому что он был неуместен в рамках советских реалий.
Я думаю, что сейчас можно посмотреть на эту поэму по-другому. Ерофеев был против строительства российской цивилизации, пытаясь сохранить в себе нирвану. Сегодня это выглядит непродуктивно. Ведь что значит жить по Ерофееву? Погрузиться в нирвану на несколько дней и потом бежать оттуда в ужасе. Он никуда не бежал. Так что мне думается, поэма останется в истории больше как памятник той поры, нежели руководство к действию. Но как смелый и удивительно талантливый памятник о том, кто мы и зачем живем. Остальные его произведения скорее выглядят хором, который помогает поэме-солистке.
Он был эрудит и провидец. В финале поэмы «Москва–Петушки» предсказал свою онкологическую болезнь горла. Страшное пророчество. Одновременно это пророчество по поводу того, что нам предстоят большие испытания. Не так просто будет выйти из одного состояния — советского, побороть болезнь и вступить в другое состояние — свободы. Что мы, собственно, на себе и испытали. Но уже, к сожалению, без автора, который, как заметил в своих стихах Булат Окуджава, как дышал, так и писал.
